Гроссетест Р. О свете или о начале форм.

Предисловие к публикации

К оглавлению

Роберт Гроссетест (Большеголовый, 1175—1253), магистр, а затем и канцлер Оксфордского университета, основатель оксфордской философской и естественнонаучной школы, теоретик и практик экспериментального естествознания, занимавшийся оптикой, геометрией, астрономией, ставивший опыты над преломлением света, был старшим современником Фомы Аквинского и Бонавентуры, учителем Роджера Бэкона. Кроме ученой степени Гроссетест имел и церковный сан, был епископом города Линкольна. Зная еврейский, арабский и греческий языки, он переводил на латынь как Псевдо-Дионисия Ареопагита и Авицеброна, так и Аристотеля, а потому «взирая на небесное, стремился не умалить и значение земного», что хорошо заметно по его трудам, посвященным так называемой метафизике света.

В рамках этого весьма специфического направление философской мысли долгое время господствовала неоплатоническая традиция, отличающаяся следующими особенностями: это, во-первых, несамоценность естественного света (то есть того самого физического света, который мы видим своими глазами) и рассмотрение его лишь как символического образа света божественного, дающего миру возможность бытия, или света форм (lux formalis), осуществляющего процесс оформления материи; во-вторых — фактическое отсутствие трансцендентности Бога по отношению к миру благодаря большей или меньшей причастности каждой вещи к Богу, понимаемому как Благо; в-третьих — установление иерархической цепи, связующей Бога и самую удаленную от Него вещь в мире, благодаря чему становится возможным восхождение по ступеням этой иерархии «от материального к имматериальному». Таким образом, античное влияние на христианскую теологию оказалось столь сильным, что отношение между творением и Творцом как причиной бытия мира трактовалось фактически как отношение эманации в духе неоплатонической философии. Однако такое представление явно противоречит отчетливой ветхозаветной установке на креационизм, то есть на однократное сотворение мира во всей его полноте и многообразии из ничего (ex nihilo), а следовательно, и на придание ему Богом бытия всего сразу, в полном объеме и в один-единственный раз. Между Творцом и творением в таком случае лежит пропасть, и цепочка причастности одних сотворенных вещей другом, высшим, не может доходить непосредственно до Бога. От догмата о творении мира, четко обозначенного уже в первых стихах книги Бытия, по понятным причинам отказаться было никак нельзя, но и идея эманации пришлась по душе философам Средневековья. Как и почему концепция эманации проникла в христианскую теологию (причем так, что в течение многих веков оставалась в ней господствующей), догадаться не сложно, так как при возникновении потребности облачить Благую Весть в философские одежды самой подходящей, как тогда казалось, тканью для них послужил именно неоплатонизм. И тут еще можно поспорить, чего же больше добились в своем творчестве, скажем, Псевдо-Дионисий или Августин, христианизации ли платонизма или платонизации христианства, ибо, как говорил Фома Аквинский в своей «Сумме теологии», «Августин шел по следам платоников столь долго, насколько вообще это было возможно» [4, С. 14].

Обозначенная оппозиция креационизма и эманации с необходимостью требовала своего согласования в рамках христианской философии, ибо в случае, если отвергается креационизм, эта философия перестает быть в полном смысле христианской, если же она начисто избавляется от эманации, в ней мало чего остается от философии. Такое согласование с успехом осуществляет Роберт Гроссетест в своем космогоническом трактате «О свете, или О начале форм» [ 11), чему во многом способствовал интерес этого философа, епископа и ученого не только к «небесному» Платону, но и к «земному» Аристотелю. В противоположность своим предшественникам (Псевдо-Дионисию Ареопагиту, Августину, Эриугене, аббату Сугерию) Гроссетест обращается в упомянутом исследовании к естественному свету не как к символу свете божественного, а как к самоценному объекту изучения. Однако трактует он его весьма своеобразно, ибо отождествляет свет с формой телесности — первой из всех сотворенных форм, которой причастны все без исключения тела. Бог, таким образом, творит в начале времен световую точку, в которой слиты воедино первоформа-свет и первоматерия, В этой точке, в соответствии с божественным замыслом, потенциально ухе заключен весь мир. Из нее по физико-математическим законам излучения света начинается процесс эманации, результатом которого и является наш универсум. Эманациоиный процесс, следовательно, целиком заключен в рамках тварного мира, имея своим источником свет как то первое, что было сотворено Богом наряду с бескачественной чистой материей. Свет благодаря своему совершенству располагается на высшей ступени иерархической лестницы, на остальных ступенях которой располагаются все сотворенные тела, являющиеся в большей или меньшей степени преумноженным светом. Таким образом, геометрические законы умножения и распространения света суть основа всех остальных законов мироздания. «Польза рассмотрения линий, углов и фигур — величайшая, ибо без них невозможно постичь натуральную философию»,— писал Гроссетест в трактате «О линиях, углах и фигурах, или О преломлениях и отражениях лучей» [11, S. 59]. По словам Г. Леффа, специалиста по истории науки в средневековых университетах» «убеждение Гроссетеста в том, что свет был материалом видимой вселенной, увело его от Аристотеля, но в результате этого родилась новая методология, в основе которой лежала математика и эксперимент» [72, р. 295].

Однако в чем смысл такой приверженности Гроссетеста математическим истолкованиям физических процессов? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо отметить, что из процитированного выше утверждения следует лишь то, что представление Гроссетеста о физической основе мира заметно отличается от мнения по этому вопросу Аристотеля, но во многом другом он не расходится с Философом. Так, Аристотель говорит в «Метафизике», что «есть три рода умозрительных наук; учение о природе, математика и наука о божественном. Именно род умозрительных наук — высший, а из них — указанная в конце, ибо она занимается наиболее почитаемым из всего сущего, а выше и ниже каждая наука ставится в зависимости от [ценности] предмета, который ею познается» («Метафизика». XI, 7, l064b—5) [ 7]. Так же и согласно Гроссетесту, знание может выступать в трех видах: как физическое знание, то есть знание о материи, содержащей форму; как математическое знание, абстрагирующееся от материи и движения; и как метафизическое знание о форме как таковой, находящейся вне движения и материи, то есть о субстанциальной форме, которая есть Бог. Гроссетест тоже считает, что метафизическое знание, или, как говорил Аристотель, «наука о божественном», есть высшее знание. Однако человек не может достигнуть его чистыми естественными средствами, без божественного озарения. С другой стороны, «учение о природе», или физика,— недостоверна, ибо имеет дело с потоком постоянно изменяющихся вещей. «Чувственное знание — это не знание, а путь к нему. Ибо человеческое знание более всего происходит от взаимоотношений чувственного знания с пониманием»,— отмечает Гроссетест [l3, p. 308]. То есть знание о существовании феномена неполно без знания о его причинах (propter quid). Но где же искать эти причины? По Аристотелю, причины и факты могут рассматриваться не только в пределах одной области знания (в данном случае — физики), но и в разных: «В этих случаях знание того, что есть, основано на чувственном восприятии, знание же того, почему есть,— на математике» («Вторая аналитика». 1,13,79а 2—3) [1). Математика занимает среднее положение между физикой и метафизикой: она ниже последней, но ее знание достигается человеком самостоятельно, без какого-либо дополнительного божественного озарения, в благодаря лишь врожденной способности постижения; с другой стороны, математика выше физики, ибо, поскольку она абстрагируется от материальных причин, имея дело с причинами формальными и конечными, ее посылки не только очевидны и демонстративны, но и истинны всегда и везде, вне зависимости от времени, места я конкретного случая, тек как они, в отличие от физических объектов, имеют основание в вечном мире. Следовательно, описание физических явлений с помощью математических отношений есть доказательство причастности природного мира миру вечному. Так, например, обстоит дело в трактате «О пропорции» последователя Гроссетеста Томаса Брэдуординского, где физические категории заменены математическими отношениями.

К тому же Гроссетест ыог найти многочисленные оправдания своему столь настойчивому пристрастию к математике. Ведь сказано же в Библии, что Бог создал мир «мерой, числом и весом» (Прем. 11; 21). Или, как утверждал Псевдо-Дионисий, «всепревосходящее сияние благости … созидает … все, что имеет возможность бытия … будучи числом его, порядком…» [3, С. 36]. Да и Платон говорил, что Демиург, «приступая к построению космоса, начал с того, что упорядочил эти четыре рода [элементы.—А. Ш.) с помощью образов и чисел» («Тимей» 53b) [в]. А. Тьерри Шартрский, опираясь на Платона, писал, что Бог начал сотворение мира с создания «множества тетрагонов, или кубов, и кругов, или сфер, чем сохранил равновесие в размерах» [7, С. 89]. Математические истины, таким образом, заложены Богом в основание этого мира подобно тому, как в кристалл заложена геометрическая система его решетки. Познав эти истины, можно правильно поставить эксперимент, а затем применить полученные знания на практике. «Разница между наукой и искусством в том, что наука рассматривает и принципиально исследует определенные причины, в то время как искусство определяет способ действия в соответствии с установленной и предложенной истиной» (Р. Гроссетест) [13, р. 313].

Однако математическую истину, конечно же, не следует отождествлять с той Истиной, которая есть Сам Бог. Об этом пишет Гроссетест в трактате «De veritate» («Об истине»):

«»Я есмь путь и истина и жизнь» (Ин. 14, 6). Здесь сама Истина сказала, что она есть истина. Исходя из этого, может быть подвергнуто обоснованному сомнению то, есть ли какая-либо другая истина или нет никакой другой истины, отличной от самой высшей истины. Если же нет никакой другой истины, тогда истина — уникальна и единственна и не приемлет разделения или множественности, так чтобы говорилось: «всякая истина» или «многие истины».— Но в противоположность этому в Евангелии сказано: «Он наставит вас на всякую истину «(Ин. 16,13)».

К тому же, если нет другой истины, то где ни объявляется что-либо истинным, там же объявляется и о Боге… Но разве то же самое: быть истинным и быть божественным?.. А ведь если нет другой истины, отличной от Бога, то быть истинным значит быть божественным…» [11, S. 130]. По мнению Гроссетеста, это не так, а значит, кроме высшей Истины, есть и другие, в том числе и математические, истины.

И вот еще о чем необходимо сказать. Тот факт, что Роберт Гроссетест был первым из философов Средневековья, кто уделил столь большое внимание естественному свету, сделав его главным объектом своих исследований, не свидетельствует об отрицании им так называемого интеллигибельного света, или света разума. В трактате «Об истине» он касается темы этого света, света истины, который «прежде всего и посредством себя обнаруживает то, что есть, подобно тому, как только лишь свет обнаруживает тела. Но посредством этого света также и истина вещи обнаруживает то, что есть, подобно тому, как цвет обнаруживает тела посредством света солнца» [11, S. 137—138]. Однако нельзя сказать, чтобы в этом вопросе Гроссетест был оригинален. Он следует Августину, разделившему мир на sensibilia (чувственно воспринимаемые предметы) — сферу приложения «рационального познания предметов временных» (temporalium rerum cognitio rationalis) и на intelligibilia (то, что постигается только умом) — сферу приложения «интеллектуального познания предметов вечных» (aeternarum rerum. cognitio intellectualis). По Августину, в обеих сферах средством познания является именно свет, только в первом случае это естественный свет, а во втором — свет умственный (lux intelligibilis), который отождествляется со светом божественным (lumen Dei). Однако у Гроссетеста sensibilia не просто освещаются естественным светом, но и сами им являются, так что «подобное познается подобным».

И наконец, последнее, на что хотелось бы обратить внимание: несмотря на то что трактат Гроссетеста «О свете…» является памятником давно прошедшей эпохи, во многом он не потерял свою актуальность и в наши дни, ибо вызовет особый интерес у читателя при сопоставлении его с некоторыми современными физическими теориями (например, с эйнштейновской формулой Е = mc2 и теорией Большого Взрыва).

А. М. Шишков

Добавить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Этот сайт использует Akismet для борьбы со спамом. Узнайте, как обрабатываются ваши данные комментариев.