Швейцер А. Этика сострадания.

Автор: Альберт Швейцер

Название: Этика сострадания.

Альберт Швейцер (1875-1965) — немецкий лютеранский теолог, философ, культуролог, музыкант, музыковед и врач. Родился в 1875 г. в Эльзасе в семье руководителя евангелической общины. Учился теологии, философии и музыке в Страсбурге, Париже и Берлине. С 1889 г. — проповедник и помощник пастора церкви Св. Николая в Страсбурге. С 1902 г. — преподает теологию. Вскоре выходят его первые книги “История изучения жизни Иисуса” и “И. С. Бах, музыкант-поэт”, принесшие ему европейскую известность.

В 1905 г. он принимает решение уехать врачом в Экваториальную Африку. Этот шаг, неожиданный даже для его близких, не был, однако, неожиданным для него самого, так как еще в возрасте 21 года он решил, что будет жить для науки и искусства лишь до 30 лет, а остаток своей жизни “потеряет” ради Христа и Евангелия. С 1905 по 1913 г. он изучает медицину, после чего уезжает с женой в Африку, где, с перерывами, работает врачом и миссионером до конца жизни. Все это время он не перестает работать над книгами, главные из которых “Мистика апостола Павла”, “Философия культуры”, “Культура и этика”.

Суть христианства для Швейцера — мистическое соединение со Христом. Однако эта мистика имеет не метафизический, но этический характер, а христианская этика понимается им как “этика активной любви” и “благоговение перед жизнью”.

Вниманию читателей “Православной общины” предлагаются две проповеди Альберта Швейцера, произнесенные им в церкви Св. Николая в 1919 г. после первого возвращения из Африки.

Проповедь 15-я

Один из книжников, слыша их прения и видя, что Иисус хорошо им отвечал, подошел и спросил Его: какая первая из всех заповедей? Иисус отвечал ему: первая из всех заповедей: слушай, Израиль! Господь Бог наш есть Господь единый; и возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею, — вот первая заповедь! Вторая подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя. Иной большей сих заповеди нет. Книжник сказал Ему: хорошо, Учитель! истину сказал Ты, что один есть Бог и нет иного, кроме Его; и любить Его всем сердцем, и всем умом, и всею душею, и всею крепостью, и любить ближнего, как самого себя, есть больше всех всесожжений и жертв. Иисус, видя, что он разумно отвечал, сказал ему: недалеко ты от Царствия Божия. После того никто уже не смел спрашивать Его.

(Евангелие от Марка 12: 28-34)

Книжник, спросивший Иисуса, какая из заповедей величайшая, ищет знания. Он жаждет получить ответ на вопрос, волнующий его соотечественников. Согласно Евангелию от Матфея (глава 22-я), книжник искушает Иисуса. Однако евангелист Марк, несомненно, с большей точностью воспроизводит этот эпизод, описывая, как в продолжение их короткой беседы между ними установилось взаимопонимание и сердца их раскрылись навстречу друг другу, после чего каждый пошел своим путем.

В те дни умы Израиля занимала следующая проблема: возможно ли свести все заповеди, как самые важные, так и менее значительные, к одному основному закону. Такая же задача стоит и перед нами. Что есть добро само по себе? Я читал вам вечные слова Господа нашего о прощении, милосердии, любви и других качествах, которыми мы, его последователи, должны руководиться в нашей жизни. Однако мы чувствуем, что качества эти суть отдельные цвета спектра, на которые разлагается естественный свет первоосновы нравственного подхода, которого Он требует от нас.

Давайте вместе подумаем над тем, что есть основная заповедь всякой нравственности. Я собираюсь посвятить несколько проповедей вопросам христианской морали, над которыми я неотступно размышлял в далекой стране, в диких джунглях, вспоминая богослужения в церкви св. Николая и надеясь, что придет день, когда я снова буду говорить с вами.

Важнейший вопрос, который стоит сейчас перед нами, касается сущности нравственного. До недавнего времени мы, как и прошлые поколения христиан, отрицали то, что ныне вынуждены признать, если мы не хотим погрешить против истины: христианская мораль никогда не была сильна в этом мире. Она никогда не владела сердцами и помыслами и была принята лишь внешне, на словах. Люди ведут себя так, словно им неведомо, что есть мораль, словно учения Иисуса не существует. Поэтому бесполезно повторять нравственные заповеди Иисуса и утверждать, что в конце концов они завоюют всеобщее признание. Это все равно, что пытаться расписать красками мокрую стену. Нам необходимо прежде всего создать предпосылки для понимания моральных заповедей и ориентировать мир на такое мировоззрение, которое признает в них смысл и ценность. Истолковать учение Иисуса так, чтобы его принципы были применимы в нашей повседневной жизни, трудно. Вдумаемся в слова великой заповеди. Что это значит — возлюбить Бога всем сердцем и творить добро из любви к Нему, если можно выбрать также и зло? И следующее поучение: “Возлюби ближнего, как самого себя”. Истолковывая эту заповедь, я мог бы привести множество прекрасных примеров. Но осуществима ли она на практике? Предположим, что с завтрашнего дня вы решили соблюдать ее буквально. К каким результатам вы придете уже через несколько дней?

Величайшая загадка христианского нравственного учения состоит в том, что мы не можем применить учение Иисуса в нашей повседневной жизни, каким бы искренним ни было наше желание служить Ему. И тогда возникает опасность, что мы, восхваляя эту заповедь как “идеал”, отвесим ей почтительный поклон, а в практической жизни оставим ее без внимания.

Есть и другое опасное заблуждение, которое ставит под угрозу христианскую мораль: мы можем впасть в высокомерие. Прощая врагам, мы мним себя благородными: делая во имя Христа то немногое, на что мы способны, мы считаем, что наши поступки лучше и значительнее поступков других людей. И это самодовольство зачастую делает нас еще безнравственнее тех, кто не стремится следовать заповедям Иисуса. Требования Иисуса трудно выполнить, ибо, требуя от нас необычного, Он хочет, чтобы мы воспринимали это как нечто обычное и всегда чувствовали себя слугами нерадивыми, какими бы великими ни представлялись нам наши деяния.

Вот почему мы сообща размышляем над тем, что же есть добро само по себе, мы хотим уяснить себе, каким образом возвышенные требования Иисуса могут быть осуществлены на деле, мы хотим принять их как естественный долг человека. Мы хотим понять основополагающий принцип нравственности и из нее, как из высшего закона, вывести все нравственные действия. Однако можно ли вообще постичь нравственность? Не есть ли это дело сердца? Не лежит ли в ее основе любовь? Вот уже две тысячи лет нам повторяют эти слова. И каков результат?

Окинем мысленным взором как человечество в целом, так и отдельных людей. Почему они столь неустойчивы? Почему даже благочестивые — а зачастую именно они — позволяют предрассудкам и национальным страстям вовлечь себя в дела и суждения, лишенные всякого нравственного оправдания? Потому что у них нет морали, основанной на разуме и обоснованной логически; потому что для них мораль не есть некая данность, постигаемая разумом.

Для того, чтобы возникла истинная мораль, разум и сердце должны действовать сообща. Эта проблема представляет определенную трудность как в свете решения общих вопросов морали, так и для практических нужд повседневной жизни.

Говоря о разуме, я имею в виду проникающий в глубину вещей и охватывающий всю их совокупность, объемлющий сферу воли рассудок.

Пытаясь разобраться в себе с учетом нравственной воли внутри­ нас, мы обнаруживаем странную раздвоенность: с одной стороны, эта воля связана с разумом, с другой — нам навязываются решения, которые нельзя назвать разумными, поскольку они соответствуют абсолютно произвольным требованиям. В этой раздвоенности, в этом странном напряжении — сущность этического. Не следует бояться, что нравственность, основанная на разуме, будет излишне холодной, ибо разум, взыскующий глубин, перестает быть холодным и отстраненным и начинает говорить в тон с сердцем. А сердце, пытаясь узнать себя самое до самых глубин, обнаруживает, что его царство частично совпадает с царством разума. Чтобы достичь крайних пределов своих обширных владений, сердце должно пройти через владения разума. Как это происходит?

Давайте мысленно проделаем путь к первоначальному понятию добра сперва с точки зрения сердца, а затем с точки зрения разума и посмотрим, совпадают ли они. Сердце утверждает, что в основе нравственности лежит любовь. Вдумаемся в это слово. Оно обозначает гармонию и общность сущности и изначально употребляется применительно к людям, которые так или иначе причастны друг другу по своей природе, так что их существование внутренне и тесно взаимосвязано, как у детей и родителей, супру­гов, близких друзей. Нравственность требует от нас, чтобы незнакомые люди не были нам чужими. Более того, нам должны быть близки и те, к кому мы испытываем неприязнь, и те, кто нам враждебен. В сущности заповедь любви означает следующее: нет чужих людей, есть просто люди, чьи заботы должны стать вашими заботами. Нам кажется совершенно естественным, что к одним людям мы питаем добрые чувства, а к другим равнодушны. Но нравственность оспаривает то, что кажется нам естественным. Иисус упраздняет эту чуждость бытия, когда говорит: “Другой человек должен быть так же близок тебе, как ты сам; то, что выпадает на его долю, ты должен переживать так же непосредственно, как происходящее с тобой”.

Пусть сердце пояснит нам заповедь: “Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всем разумением твоим, и всею крепостию твоею”. Возлюбить Бога, чья сущность столь далека от нас и непостижима! Очевидно, что здесь слово “любовь” употреблено в переносном, в нравственном смысле. Как можно Бога, который не нуждается в нас, любить, словно он — кто-то, кого мы встречаем каждый день? Если по отношению к человеку любовь означает какие-либо общие переживания, оказание помощи, сочувствие, то по отношению к Богу эта любовь — как благоговение. Бог есть бесконечная жизнь. Таким образом, элементарный закон нравственности в понимании сердца гласит, что из благоговения к непостижимой, бесконечной и живой реальности, которую мы называем Богом, все люди должны быть близки нам и во всем мы должны сопереживать им.

Вот что говорит сердце, пытаясь истолковать заповедь любви к Богу и к ближнему в ее самом общем выражении.

Дадим же слово и разуму. Пусть он в своих поисках действует так, словно нам ничего не известно о нравственности. Посмотрим, далеко ли мы продвинемся, размышляя над тем, что влияет на наши поступки. Заставит ли нас и разум выйти за собственные пределы?

Обычно считается, что разумное обоснование может получить только эгоизм. Что возразить на это? Такова мудрость тех, кто это утверждает, только и всего. В лучшем случае она может научить нас благопристойности и справедливости, поскольку эти последние в большей или меньшей степени совместимы с чувством счастья. Разум есть потребность знания и стремление к счастью: то и другое таинственным образом внутренне связано между собой.

Потребность знания! Попытайтесь постичь все и вся, проникайте мыслью до самых пределов человеческого познания, и вы обязательно столкнетесь с чем-либо непостижимым, и это непости­жимое называется жизнью! Эта тайна столь глубока, что различие между познавшим и невежественным имеет лишь относительный характер.

Есть ли существенная разница между ученым, наблюдающим в микроскоп едва заметные признаки жизни, и полуграмотным фермером, который смотрит на почки, распускающиеся на ветвях в его весеннем саду? Оба наблюдают тайну жизни. Первый может описать ее явления с множеством подробностей, но и для него она остается до конца неразгаданной. В сущности всякое знание — это знание жизни, и всякое познание — это удивление перед ее загадкой, благоговение перед жизнью в ее бесконечных и вечно новых формах. Возникновение жизни, ее становление и умирание — разве это не удивительно! Она возникает в других существах, умирает, вновь рождается и так до бесконечности! Мы можем все, и мы ничего не можем, ибо при всей нашей мудрости мы не создаем ничего живого, мы не в силах вдохнуть жизнь в наши творения!

Жизнь — это сила и воля, исходящая из первоосновы бытия и вновь в ней растворяющаяся, это чувство, ощущение, страдание. Пытливо вглядываясь в жизнь, мы видим необъятный одушевленный хаос бытия, чья безмерность так захватывает, что кружится голова. Во всем вы найдете себя. Крошечный мертвый жучок, лежащий на дороге, был таким же живым существом, как и вы, он боролся за жизнь, радовался солнцу, знал страх и боль. А теперь он — всего лишь частица разлагающейся материи, та же участь рано или поздно ожидает и вас.

Вы выходите на улицу; идет снег. Вы беспечно стряхиваете с рукава снежинку. Она привлекает ваше внимание: на вашей ладони сверкает миниатюрное кружево. Вы не можете оторвать глаз от него. Какие удивительные узоры! Но вот снежинка вздрагивает, и ее хрупкие иголочки ломаются. На ваших глазах она тает и умирает. Ее больше нет. Снежинка, прилетевшая из бесконечного пространства и опустившаяся вам на ладонь, где она сверкала, трепетала, таяла и умирала, — это вы. Где бы ни узрели вы жизнь, вы видите себя!

Что есть познание, как самое научное, так и самое бесхитрост­ное? Это — благоговение перед жизнью, перед непостижимым, с которым мы соприкасаемся во вселенной. Это непостижимое внешне отлично от нас, но внутренне, по сути, подобно нам, пугающе сходное и близкое. И здесь снимается отчуждение между нами и другими живыми существами.

Благоговение перед бесконечностью жизни — это снятие отчуждения, это сопереживание и сострадание. В своей основе итог познания есть то же самое, чего требует от нас заповедь любви. Сердце и разум находятся в согласии между собой, когда мы хотим и отваживаемся быть исследователями, когда мы взыскуем глубин!

Разум обнаруживает то, что соединяет любовь к Богу и любовь к людям: любовь ко всем творениям, благоговение перед бытием, сопереживание всему живому, независимо от того, в какой форме явлена жизнь.

Я не могу не благоговеть перед тем, что называют жизнью; я не могу не сочувствовать всему живому: это — начало и основание всякой нравственности. Если человек испытал это благоговение однажды, а потом ему довелось снова его испытать, — а такое переживание непременно повторится и повторится не раз, — то этот человек — нравственный. Его нравственность заключена в нем самом, и он никогда не утратит ее. У того же, кто не испытал этого, есть всего лишь поверхностная нравственность, она не имеет основания в нем и не принадлежит ему, ее легко потерять. Ужасно сознавать, что все наше поколение имеет лишь поверхностную нравственность, которая не выдерживает серьезной проверки и разрушается. Веками человечество воспитывалось в духе поверх­ностной морали. Мы были грубы, невежественны и бессердечны и не сознавали этого. У нас не было критерия нравственности, ибо у нас не было благоговения перед жизнью.

Вы обязаны сопереживать всему живому и сохранять жизнь — вот величайшая заповедь в ее простейшей форме. Будучи выражена негативно, она гласит: “не убий”. Мы слишком легкомысленно относимся к этому запрету, когда бездумно срываем цветок, наступаем на насекомое, не ведая того, что ничто не проходит даром. Мы не обращаем внимания на страдания наших ближних, принося их в жертву конечным целям.

В последнее время много говорят о создании какой-то новой человеческой расы. Как это следует понимать? Только в одном смысле: создать новое человечество возможно лишь направляя людей к сохраняющей свою подлинную сущность и в то же время развивающейся нравственности. Но эта цель будет достигнута лишь тогда, когда люди преобразятся и из слепых сделаются зрячими и вникнут в смысл величайшей и в то же время самой простой заповеди благоговения перед жизнью. Эта заповедь больше, чем закон и пророки, в ней заключена вся нравственность жизни в ее глубочайшем и высочайшем смысле, и она служит источником постоянного обновления как для каждого в отдельности, так и для всего человечества в целом.

Проповедь 16-я

Ибо никто из нас не живет для себя, и никто не умирает для себя. (Послание к римлянам 14: 7)

НА предыдущей нашей встрече мы поставили вопрос о сущности нравственного, об основополагающем принципе морали <…> Пытаясь уяснить себе, что есть нравственное, мы вопрошали не только сердце, но и разум, ибо мы увидели, что главная беда нашего времени — отсутствие морали, основанной на разуме и не подверженной страстям и предрассудкам. Чтобы сердце и разум шли рука об руку, должно приложить усилия. Истинное сердце разумно, истинный разум чувствителен. Сердце и разум согласны между собой в том, что в основе своей добро есть благоговение перед загадкой, которую мы называем жизнью, благоговение перед всеми ее проявлениями, большими и малыми, простыми и сложными. Добро есть то, что сохраняет и поддерживает жизнь; зло есть то, что препятствует ей и уничтожает ее. Мы нравственны, если мы преодолеваем себялюбие и не смотрим на другие творения как на нечто чуждое нам, если мы сопереживаем и сострадаем всему, что нас окружает. Только тогда мы становимся людьми в истинном смысле слова и обладаем этикой, которая никогда не утратит своей сути, которая постоянно изменяется и автономно определяет направленность своего развития.

“Благоговение перед жизнью”, “преодоление отчуждения”, “стремление сохранить жизнь” — эти выражения кажутся избитыми и сухими. Однако, несмотря на тривиальность, они несут в себе богатое содержание. Семя растения невзрачно на вид, но в нем содержится образ будущего творения. В этих простых словах заключено основное этическое воззрение, из которого проистекает нравственность. Основная предпосылка нравственности — это сопереживание всему живому, обязывающее нас делать все возможное для сохранения жизни.

Самый страшный враг нравственности — равнодушие. Когда мы были детьми и в той или иной степени осознавали происходящее вокруг нас, мы обладали способностью к состраданию. Но она не возрастала в соответствии с увеличением наших познавательных способностей. Она часто мешала нам и ставила в неловкое положение. Замечая, что большинство окружающих нас людей с годами утратило эту способность, мы старались подавить в себе чувствительность, ибо мы не хотели отличаться от них и не знали, как нам быть. Сколько таких людей, похожих на дома с закрытыми ставнями, бесчувственных и немых!

Быть добрым означает быть бодрствующим! Мы подобны путникам, которых в дороге застигли мороз и метель. Горе тому, кто, поддавшись усталости, сядет и заснет: он не проснется. Когда у нас нет сил, чтобы разделить с ближними испытания, выпавшие на их долю, нравственный человек внутри нас умирает. Горе нам, если притупилась и оцепенела наша чувствительность, ибо тогда гибнет то, что мы называем совестью в самом широком смысле слова, то есть сознание того, что мы должны и что не должны делать.

Благоговение перед жизнью и сопереживание всему живому, когда человечество впервые ощущает их, — для всего мира это становится событием. Природе все это неведомо. С удивительным упорством она порождает неисчислимые формы жизни и с поразительной беспечностью уничтожает их. На всех уровнях жизни, вплоть до человеческого, живых существ отличает ужасающее непонимание этого великого принципа. У них есть воля к жизни, но нет способности к сопереживанию. Они страдают, но не испытывают сострадания. Эта великая воля, воля к жизни, благодаря которой живет и сохраняется природа, непостижимым образом противоречит сама себе. Одни существа живут за счет других. Природа потворствует жестокости. Природный инстинкт побуждает одних насекомых откладывать яйца на теле других, и личинки питаются телом гусеницы, причиняя ей медленную и мучительную смерть. Муравьи, когда их много, нападают на мелких зверьков: этому их научила природа. Взгляните на паука: каким зловещим искусством она одарила его! Если судить по внешно­сти, то природа кажется удивительно прекрасной. Но вчитайтесь в нее, как в книгу, и вы ужаснетесь. Как бессмысленна ее жестокость! Высшие формы жизни приносятся в жертву низшим. В организм ребенка вместе с воздухом попадают туберкулезные бактерии; он растет и набирается сил, но уже обречен на страдания и преждевременную смерть, потому что простейшие существа живут и размножаются в его жизненно важных органах. Когда я работал в Африке, я часто испытывал настоящий ужас, исследуя кровь больного сонной болезнью. Он сидел передо мной с лицом, искаженным от боли, и стонал: “Голова, голова!” Почему он обречен на еженощные страдания и мучительную смерть? Потому что мельчайшие бледные тельца, длиной не более тысячной доли миллиметра, живут в его крови, и иногда их так мало, что приходится часами смотреть в микроскоп, для того чтобы их обнаружить.

Воля к жизни таит в себе непостижимое противоречие — сама жизнь выступает против жизни, причиняя страдания и смерть, невинная и в то же время виновная. Природа поощряет бессердечный эгоизм, которому лишь иногда противостоит инстинкт, повелевающий защищать потомство, пока оно в этом нуждается. Животные любят своих детенышей и готовы умереть, защищая их; у них есть способность к сочувствию. Тем более ужасна их жестокость ко всем прочим живым существам.

Мир, над которым властвуют эгоизм и неведение, подобен погруженной во мрак долине. Освещены лишь горные вершины, все остальное пребывает во тьме. Лишь самое высшее творение ловит отблеск света. Лишь человеку дано познать благоговение перед жизнью, сопереживая и сострадая всему живому. Только ему одному дано преодолеть мрак неведения, в котором изнывает все живое.

Это познание — величайшее событие в эволюции бытия. Благодаря этому познанию в мире являются добро и истина, сквозь тьму пробивается свет. Когда в каком-нибудь отдельном существе бьется пульс всего мира живого, то в этом существе жизнь становится сопереживанием и приходит к осознанию себя самой… Здесь прекращается обособленность конечного бытия, и это бытие вне нас становится нашим, и мы сливаемся с ним.

Мы живем в мире и мир живет в нас. Уже само осознание этого ставит перед нами множество вопросов. Откуда столь непримиримое противоречие между законами нравственности и законами природы? Почему разум не одержит верх? Почему, вместо того, чтобы способствовать развитию явлений природы, разум, познавая, приходит к чудовищному противоречию с ними? Почему законы, которые он открывает в себе, не совпадают с теми, что правят миром? Почему разум расходится с миром, когда обретает понятие добра? Почему мы должны испытывать муки этого противоречия, не имея надежды разрешить его? Почему вместо гармонии — разобщенность? Бог — это сила, поддерживающая все и вся. Почему же тогда этот Бог, обнаруживающий себя в природе, есть отрицание того, что мы ощущаем в себе как нравственное? Как может сила в одно и то же время разумно творить жизнь и бессмысленно уничтожать ее? Как примирить Бога как силу природы с Богом, обладающим нравственной волей, с Богом любви, каким он представляется нам, когда мы возвысились до высшего знания, до знания благоговения перед жизнью, сопереживания и сострадания? <…>

Способности и воле к сопереживанию грозит еще одна опасность: мы можем усомниться и сказать себе — все бесполезно! Что бы вы ни делали, пытаясь предотвратить страдания и уберечь жизнь, все это не идет ни в какое сравнение с той болью, которая переполняет мир, с теми ранами, которые вы не в силах исцелить. Мучительно сознавать свою беспомощность, знать, сколько страданий мы причиняем, и не иметь возможности что-либо изменить.

Вы идете по лесной тропинке; солнечный свет играет в листве, поют птицы, беспечно жужжат насекомые. Сами того не желая, вы, гуляя по лесу, причиняете страдания и смерть. Здесь вы наступили на муравья, там раздавили жука <…> В торжествующий гимн жизни по вашей вине вкрался диссонанс — страдание и смерть. Вы виновны, хотя и не совершили никакого преступления. Несмотря на самое искреннее желание оказать помощь, вы чувствуете, что совершенно беспомощны. И тогда к вам обращается искуситель: “К чему терзаться? Все равно ничего не изменишь. Смирись, не думай об этом. Будь бесчувственным и беззаботным, как все”.

Возникает и другое искушение: “Сострадая чужой беде, начинаешь страдать и сам”. Тот, кто пережил в себе боль мира, уже не будет счастлив простым человеческим счастьем. В часы досуга, отдыхая от забот, он не сможет до конца предаться безмятежной радости, ибо та боль, которую он пережил, всегда с ним. Страдания, свидетелем которых он некогда был, не покидают его. Он видит перед собой скорбные лица, он слышит стоны больных и они эхом отдаются в его душе; он вспоминает книгу, в которой описывается тяжелая судьба героя — и тьма поглощает свет его радости. В шумной компании он внезапно становится рассеянным, и искуситель снова обращается к нему: “Не унывай! Отстранись от всего, что удручает тебя, ни к чему быть таким чувствительным; научись равнодушию, окружи им себя, словно панцирем. Будь беспечен, как все, если хочешь жить спокойно”. И кончается тем, что нам даже стыдно от того, что мы знаем великое чувство сопереживания и сострадания. Мы скрываем это чувство друг от друга, словно это какая-то глупость, которую человек отбрасывает, становясь разумным.

Эти три величайших искушения незаметно разрушают предпосылку, из которой возникает добро. Берегитесь же их! На первое искушение скажите себе так: для меня является абсолютной необходимостью разделить с кем-либо испытания, выпавшие на его долю, и протянуть руку помощи. Ваши усилия — лишь капля в море по сравнению с тем, что должно осуществить, однако такая позиция придаст вашей жизни тот единственный смысл, который так необходим, и сделает ее ценной. Где бы вы ни были, вы должны нести избавление от бедствий, которые принесла в мир внутренне раздвоенная воля к жизни. Но избавление может дать лишь познавший. То немногое, что вы совершите, станет многим, если вы избавите живое существо, будь то человек или иное творение, от боли, страха и страдания. Сохранение жизни — единственное счастье.

Теперь о другом искушении. Оно говорит, что сопереживая тому, что происходит вокруг тебя, ты и сам испытываешь страдания. Возразите на это так: “Сопереживая чужой скорби, я развиваю в себе способность сопереживать и чужим радостям”. Когда вы становитесь равнодушным к бедам ваших близких, вы теряете возможность разделить с ними их счастье. В мире мало счастья, но сопереживая его вместе с другими и присовокупляя к нему добро, которое мы творим, мы обретаем то единственное счастье, делающее жизнь достойной того, чтобы жить. Вы не имеете права сказать — я буду тем либо другим, потому что считаю, что так я добьюсь наибольшего счастья. Вы должны быть теми, кем вы должны быть, честными и знающими, не отделяющими себя от мира, сопереживающими миру, ощущающими мир в себе. Не имеет значения, счастливы ли вы согласно общепринятым меркам или нет. Тайный час не требует от нас, чтобы мы были счастливы: принадлежать Ему, вот то единственное, что может удовлетворить нас.

И снова я повторяю: не позволяйте остынуть сердцам вашим, бодрствуйте! Ибо речь идет о вашей душе. Как я хочу, чтобы слова, коими я раскрываю мои сокровенные мысли, внушили вам стремление разрушить ложь, с помощью которой мир жаждет усыпить вас! Если бы каждый из вас перестал быть беспечным и внял призыву — учиться благоговению перед жизнью и великому сопереживанию, я был бы удовлетворен. Я счел бы свой труд благословенным, даже если бы узнал, что завтра мне запретят проповедовать, или оказалось, что все, что я говорил, бесполезно, что уже никогда ничего не добьюсь своими проповедями.

Обычно я остерегаюсь воздействовать на людей, ибо это влечет за собой определенную ответственность. Но сейчас я желал бы обладать силой и могуществом, чтобы внушить вам способность к состраданию, чтобы вы сделались познавшими в сострадании, которое всегда будет с вами. И тогда я скажу себе, что вы на пути к подлинному добру и никогда не сойдете с этого пути. “Никто из нас не живет для себя”: пусть это слово всегда будет с вами и не оставляет вас в покое, покуда не упокоитесь навеки.

Перевод с немецкого В. Рынкевича

Впервые на русском языке опубликовано в журнале “Человек”, 1990, № 5, с. 126-133.