Страницы по 3 абзаца: 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | Прим
4
И вот, узнав, что с этим человеком покончено, Флакк впал в совершенное отчаяние и утерял способность вести дела, ибо решительность и твердость суждений покинули его, А ежели правитель отчаивается в своих силах, то подданные тотчас распускаются, а в особенности приходят в возбужденье те, кому оно свойственно по малым и случайным поводам.И тут египтяне стоят на первом месте, ибо никто быстрее их не может раздуть из искры пламя бунта. Флакк, оказавшись в столь трудном и даже безвыходном положении, заметался и совершенно переменил свой прежний образ действий (а между тем и мыслительные его способности ослабли!), начавши с ближайшего своего окружения; благонамеренных и расположенных он стал подозревать и гнать, а с записными своими врагами, напротив, примирился и спрашивал их совета во всех делах. А они, отнюдь не утратив былой злобы, лишь сделали вид, что переменились, а на самом деле остались непримиримы и мстительны и, разыгрывая сцены неподдельной дружбы, завладели Флакком совершенно. И стал правитель — подданным, а подданные — владыками; они не только выдвигали самые вредные предложенья, но тотчас утверждали их. Это был Дионисий[10], прихвостень толпы, Лампон-крючкотвор, Исидор[11] — предводитель черни, сутяга, злодей, возмутитель городов, как называли его чаще всего; они беспрепятственно осуществляли свои решения, и Флакк был нужен им для прикрытия, как бессловесная фигура в маске правителя, но не обладающая властью.
И вот они все вместе замыслили страшное для евреев дело и в личной беседе с Флакком сказали так: “Погибли все твои упования на мальчика Тиберия, пропала и вторая твоя надежда — твой друг Макрон; от самодержца добра не жди. А потому нам нужно найти тебе заступника, который лучше других сумеет умилостивить Гая. И этот заступник — город александрийцев: его всегда чтил дом Августов, а нынешний наш владыка — особенно, и если ты одаришь чем-нибудь александрийцев, они вступятся за тебя. Пожертвуй им евреев — и лучшего подарка не надо”.
За этакие речи Флакк был бы должен проклясть и возненавидеть этих людей как смутьянов и врагов общественного блага, однако он поставил свою подпись под их словами. Сначала его нападки были не слишком заметны: он перестал быть беспристрастным судьей в различных спорах, склоняясь только к одной из тяжущихся сторон; он отнял у евреев право голоса: стоило кому-то из них приблизиться, он уходил от разговора и делался неприступен — но только для евреев; потом стал откровенно враждебен.
5
В своем безумии, которому он предался более по наущению, чем по природной склонности, Флакк укрепился еще более благодаря одному событию. Гай Цезарь вручил Агриппе[12], внуку паря Ирода, царство — треть дедовых владений, ту самую, которую взял дядя Агриппы по отцу — тетрарх Филипп[13]. Агриппа готов был плыть туда, но Гай отсоветовал ему плыть до Сирии из Брундизия[14]: мол, далеко и тяжело, а лучше идти коротким путем через Александрию, дождавшись летних пассатов, — оттуда, дескать, можно быстрее добраться на грузовых судах, и рулевые, там самые опытные, и суда послушны им, как лошади на скачках, и потому идут прямо по курсу. Агриппа послушался — отчасти подчинившись господину, отчасти согласившись с добрым советчиком.И вот Агриппа спускается к Дикеархее[15], видит в гавани александрийские суда, готовые к отплытию, садится со своими людьми на судно и, проведя с приятностью несколько дней в пути, достигает места нежданным и неузнанным, а рулевым дает распоряженье (был уже вечер, когда показался Фарос[16]) спустить паруса и стоять на рейде за Фаросом, не слишком, однако, удаляясь от него, а с наступленьем ночи войти в гавань, дабы он, Агриппа, мог сойти на берег, когда все уже разойдутся спать, и без свидетелей явиться в дом, где собирался остановиться. Обставив свое посещение Александрии столь скромно, Агриппа хотел, если получится, и покинуть ее тайно от жителей, ибо явился на этот раз не для обозренья Александрии (он был здесь раньше, когда направлялся в Рим к Тиберию), но только чтобы добраться до своих владений коротким путем.
Александрийцев же распирало от зависти (племя египтян весьма завистливо): они вообще считали чужую удачу несчастьем для себя, а тут были движимы старой и, можно сказать, врожденной ненавистью к евреям и так досадовали, что еврея сделали царем, как будто кого-то из них лишили трона предков. А сотоварищи Флакка снова принялись подзуживать его, стараясь вызвать в нем ту же зависть, которая снедала их самих: “Его прибытие — твое крушенье: тебя не удостаивали столь пышных почестей, все взгляды он приковал к себе великолепьем армии своих телохранителей, оружие которых покрыто серебром и золотом. И нужно ли ему было являться в земли, вверенные Другому, когда он мог бы с попутным ветром спокойно доплыть До дома? А если он сделал это с разрешенья или, скорее, под давленьем Гая, он должен был бы молить о прощении за то, что явился сюда, дабы достоинство правителя страны не потерпело ущерба”.
Такие речи привели Флакка в еще большее возбуждение, и если на людях он играл роль преданного друга Агриппы, ибо боялся того, кто послал его в Александрию, то у себя изливал свою ревность и ненависть и срамил Агриппу заглазно, поскольку в глаза не отваживался. Зато он побудил на это ленивую и праздную александрийскую толпу (она понаторела в злоязычии, проводя досуг в наветах и поношеньях) — то ли сам своею бранью, то ли через своих вечных помощников в таких делах. И вот александрийцы, получив благословение, целыми днями упражнялись в насмешках и издевках над царем, беря уроки у сочинителей мимов и разных шуточек, что ясно показывало природную склонность этих людей к безобразному: усвоить прекрасное они были неспособны, а потому с готовностью и легкостью учились обратному.
Но почему же Флакк не возмутился, не отдал их под арест, не наказал за наглое злословье? И разве не был достоин Агриппа какого-то особого вниманья и почестей, даже не как царь, но как человек, близкий Цезарю? Нет, все неопровержимо доказывает, что Флакк был соучастником преступных поношений Агриппы ибо если он мог наказать или хотя бы удержать этих людей, нс не сделал этого, значит, он пособничал и потворствовал им. А стоит только толкнуть толпу на ложный путь, она не остановится, но устремится дальше, все больше изощряясь в пороках.
6
Был там один безумец по имени Карабас[17]; его помешательство не было буйным и жестоким (приступы такого безумия обычно непредсказуемы и для тех, кто им подвержен, и для окружающих), но более тихим и кротким. Этот Карабас дневал и ночевал под открытым небом, нагой и совершенно равнодушный к жаре и к холоду, служа забавой праздным юнцам Пригнав несчастного к гимнасию, его поставили на возвышенье, чтобы всем было видно, соорудили из папируса нечто вроде диадемы, тело обернули подстилкой, как будто плащом, а вместо скипетра сунули в руку обрубок папирусного стебля, подобранного на дороге. И вот он, словно мимический актер, обряжен царем и снабжен всеми знаками царского достоинства, а молодежь с палками на плечах стоит по обе стороны, изображая телохранителей. Потом к нему подходят: одни — как бы с изъявлениями любви, другие — как будто с просьбой разобрать их дело, а третьи — словно прося совета в государственных делах. Потом в толпе, стоящей вокруг него кольцом, поднимаются крики; Карабаса величают Марином[18] (так у сирийцев зовется господин), ибо всем было известно, что Агриппа сам родом из Сирии и что значительная ее часть входят в состав его владений.Все это слыша или, скорее, видя, Флакк должен был бы и безумца взять под стражу, дабы тот не подавал повода для нападок и оскорбленья вышестоящих лиц, и тех, кто так вырядил его, наказать за то, что они осмелились и словом, и делом, и открыто, и исподтишка оскорблять царя, друга Цезаря, человека, получившего от римского сената все знаки преторского достоинства[19]. Однако он не только не наказал их, но даже не счел необходимым их удержать; напротив, он их простил и примирился с этими злонамеренными людьми, притворившись, что не видит того, что видит, и не слышит того, что слышит. Почувствовав это, толпа (не тa, что предана законам и обществу, но та, в чьем ревностном стремлении к недостойной жизни, в чьей неисправимой лени и праздности — а это вещт коварные! — коренятся смятение и беспорядок) с самого утра стеклась в театр, и Флакк, славолюбивый и продажный, принял оказанные ему жалкие почести в ущерб не только собственной, но и общественной безопасности, ибо толпа требовала неслыханного и противозаконного — водрузить в молельнях статуи[20]. Требуя этого, они схитрили (ибо в порочных делах эти люди были весьма сообразительны), прикрывшись именем Цезаря, а уж его в неблаговидных намерениях не обвинишь.
А что же тем временем правитель страны? Он знал, что двояко население Александрии и всего Египта: есть мы, и есть они, что не менее миллиона евреев живет в Александрии и по всей стране от ливийской пустыни до рубежей Эфиопии; он сознавал, что покушается на всех них, что пагубно расшатывать старинные устои, однако пренебрег всем этим и позволил поставить скульптуры в молельнях, хотя имел прямую возможность предотвратить это — или приказом начальника, или советом друга.