Страницы по 3 абзаца: 1 | 2 | 3 | 4 | 5 | 6 | 7 | Прим
19
Пересекши Ионийский залив, Флакк был отправлен морем к Коринфу, что доставило много радости жителям прибрежных городов Пелопоннеса, узнавшим о внезапной перемене его судьбы. Ибо как только он сходил на берег, тотчас же сбегались люди; дурные — ради глумления, хорошие, способные извлечь из участи другого благие уроки, — ради сочувствия. От Лехея[55] он прошел через Истм[56] в спустился к Кехрее[57], коринфской гавани; тут стражи, не дававшие ему ни единой передышки, тотчас же посадили его на маленькое грузовое судно, и при сильном встречном ветре, испытав тысячи мук, он едва дотащился до Пирея[58]. Когда же непогода утихла, Флакк двинулся вдоль Аттики до Суния[59], а там стал перебираться с острова на остров: с Елены на Кеос, оттуда на Китн[60], и так остров за островом, покуда не добрался до места назначения — Андроса.Вид острова исторг у нечестивца потоки слез, которые ручьями стекали по щекам его, и, бия себя в грудь, он возопил: “О, люди, вы, кто надзирает за мною и кто сопровождает меня! И этот прекрасный Андрос, и этот злосчастный остров заменит мне благословенную Италию, мне, Флакку, который был рожден, и вскормлен, и воспитан в великолепном Риме, мне, Флакку, которому привелось быть школьным товарищем и добрым знакомцем внучек Августа, мне, который считался одним из самых близких друзей Тиберия, мне, которому на целых шесть лет был вверен Египет, лучшее из его обретений?! Что сталось со мною? Как в дни затмений, на жизнь мою средь бела дня спустилась ночь. Как назову я этот островок? Прибежищем? иль новою отчизной? иль, может быть, случайным и злосчастным убежищем? О нет, могилой ему пристало зваться! Ведь приближаясь к нему, я сам себе служу могильщиком, но мне неведомо, оборвется ли сразу моя жалкая жизнь под тяжким молотом страданий, или суждена мне смерть долгая и мучительная”.
Так Флакк оплакивал свою судьбу. Но вот суденышко пристало к берегу, и Флакк сошел, пригибаясь к земле, как человек, влачащий непосильный груз, так был он придавлен своими несчастьями; он то ли был не в силах поднять голову, то ли не имел смелости взглянуть на встречавших его и на зевак — те и другие стояли по обеим сторонам дороги.
Сопровождавшие Флакка люди представили его народному собранью, дабы все жители Андроса засвидетельствовали прибытие ссыльного на остров. На этом обязанности сопровождавших кончались, и они отбыли, а Флакк, не видя вокруг себя уже ни одного знакомого липа, стал мучиться еще сильнее, ибо он совершенно ясно увидел свою судьбу и окруженный кольцом отчуждения думал о том, что если бы он принял смерть от чьей-либо руки на родине, то в сравнении с нынешним его положением это было бы даже не меньшим злом, а просто благом. Он заметался как безумный: подпрыгивал и бегал взад-вперед, стискивал руки, хлопал себя по бедрам, падал на землю и беспрерывно говорил: “Я, Флакк, еще недавно я правил Александрией, великим городом, или, лучше сказать, многоградием, я был наместником счастливейшей страны — Египта, и взоры тысяч и тысяч жителей были обращены ко мне, мне подчинялись не просто бесчисленные, но превосходные войска — пехота, конница и флот, меня в моих ежедневных разъездах сопровождала многотысячная свита. Но, может быть, все это ложь, игра воображенья? Быть может, я спал, и радость тех дней только снилась мне? Быть может, я видел призраки в пустоте, и это все моя душа измыслила и запечатлела небывшее как бывшее? О да, я обманулся, то были тени вещей, не сами вещи, подобия, виденья, а вовсе не ви́денье, разоблачающее ложь! Ведь пробудившись, мы не находим вокруг себя того, что видели во сне, — все разом разлетается; так и весь тот блеск, который некогда мне довелось созерцать, угас в одно мгновенье”.
20
Такие вот мысля одолевали Флакка, выбивая его, если можно так выразиться, из седла: стыд, отныне постоянный его спутник, не позволял ему являться в многолюдных местах, и он не мог ни в гавань спуститься, ни выйти на рыночную площадь, отсиживался в доме, не смея даже выйти во двор.Бывало, правда, чуть свет, покуда люди еще не покинули свои ложа, он выходил тайком за городскую стену и проводил весь день один, а стоило кому-то появиться, он тотчас отворачивался, предупреждая возможную встречу, и душу его снедали воспоминания о недавних бедах. И только глубокой ночью он возвращался, моля богов в своей безмерной и бесконечной тоске; “Пусть вечер станет утром!”, ибо несчастный мучительно боялся темноты и странных видений, которые являлись, когда случалось ему уснуть, а на рассвете он снова просил о ночи, ибо мрак, в котором он пребывал, противился всяческому свету.
Спустя несколько месяцев Флакк приобрел кусочек земли и там проводил много времени в полном одиночестве, стеная и оплакивая свою участь. И вот рассказывают, что как-то около полуночи он, словно богоисступленный корибант, покинул дом, обратил взоры к небу и звездам и, постигая в их стройности суть мирового порядка, воскликнул: “О Царь богов и людей, поистине небезразличен тебе народ иудейский, и сам этот народ не обманулся в промысле Твоем, а те, кто говорят, что евреи не видят в Тебе защитника и союзника — те далеки от истины. Порукою тому — я сам, ибо все то, что я в безумии своем направил против евреев, досталось мне самому. Я разрешил разграбить их имущество, дав расхитителям полную волю, — теперь я сам лишился того, что унаследовал от матери, отца, того, чем благосклонно одарили меня, словом, всего, что я имел. Я возводил на них напраслину (мол, чужаки они бесправные, хоть были они законными гражданами) только для того, чтобы порадовать их недругов, всю эту свору, так обманувшую меня своею лестью, — теперь я сам лишился всяких прав, изгнан из мира, где обретаются люди, и заперт здесь. Кого-то из них я пригнал в театр и отдал на поруганье, а зрителями сделал их злейших врагов — теперь я сам, терпя страшные надругательства, от коих не тело мое страдало, но бедная душа, прошел не через орхестру, но через всю Италию, вплоть до Брундизия, через Пелопоннес вплоть до Коринфа, через всю Аттику, все острова до Андроса, где ныне моя темница. И это не конец моих бедствий, я знаю, — меня ждут новые и новые, покуда их тяжесть не уравновесит груза содеянного мною. Кого-то из евреев я уничтожил сам, кого-то убивали другие, и я не чинил препятствий убийцам. Кого-то побивали камнями, кого-то сжигали живьем или тащили по рыночной площади, покуда тело не истиралось в прах. За это, я знаю, Кары ожидают меня, и духи мщения уже стоят, словно бегуны у меты, и жаждут моей крови, и каждый день, вернее, каждый час я умираю, я принимаю множество смертей вместо одной, последней”.
Нередко Флакка охватывал ужас: все члены и части его тела дрожали, душа замирала от страха, задыхалась и корчилась, ибо не стало у него того единственного, что только и способно дать человеку утешенье в жизни, — благой надежды. И птицы не давали ему благоприятных знамений, все только недобрые, и голоса не предвещали хорошего, и бодрствовать ему было невыносимо, и сон его страшил, и одинок он был, как затравленный зверь. Но, может быть, он жаждал жить среди людей? Нет, пребыванье в городе было для него невыносимо. Быть может, сельское уединенье, столь часто порицаемое, давало ему покой? Нет, оно было откровенно тревожным, “Вот этот, так тихо подходящий ко мне, — он подозрителен; должно быть, он что-то замышляет против меня! А этот ускоряет шаг — конечно, строит мне козни! А этот, который так откровенен со мной, — конечно, он презирает меня! Да, меня кормят и поят — как жертву для заклания. И долго ли я еще буду закалять свое сердце для борьбы со всеми этими бедами? Но и смерть страшит меня, ибо мой зловредный демон не допустит, чтобы жалкая моя жизнь оборвалась мгновенно, — всю груду зла, содеянного мною, он бережно хранит, дабы доставить радость тем, кого я умертвил с таким коварством!”
21
Флакк думал об этом бесконечно и метался в страстном ожидании конца, ибо душа его выворачивалась наизнанку от непрерывных мук. Гай же был по природе своей жесткосерден и жадно мстителен: он не прощал однажды наказанных, как это делают другие, — нет, гнев его был нескончаем, и он изобретал для жертв все новые и новые несчастья; а Флакка он ненавидел особенно, и само имя “Флакк” было ему отвратительно, так что на всех, носящих это имя, взирал он с подозрением. И Гай нередко думал с сожалением: “Ну почему он сослан, а не казнен?!”, и стал обвинять во всем (правда, не без стыда) его защитника Лепида[61], и Лепид сразу пошел на попятный, страшась наказания: он, видно, испугался, что, облегчив приговор другому, отягчит собственную участь. Когда же не осталось никого, кто бы осмелился просить за Флакка, гнев Гая вышел из берегов и не только не утихал с течением времени, как это обычно бывает, но вскипел все больше — так приступы болезни накатывают на человека все с большей силой. Рассказывают, что однажды ночью он лежал без сна и размышлял о высокопоставленных ссыльных: вот, думал Гай, считается, что их судьба плачевна, но это только видимость, а на самом деле в их жизни просто не стало хлопот, она спокойна и поистине свободна. А потому их положенье нужно называть не ссылкой, но проживанием на чужбине[62]: “Такие люди, — стал говорить он, — не знают недостатка ни в чем необходимом, не имеют хлопот и могут жить вполне благополучно, а потому все это вовсе не ссылка, а просто проживание на чужбине; и странно, что все они вкушают роскошь мирной и философской жизни”.Так поразмыслив. Гай отдал приказ: всех самых видных и знаменитых ссыльных казнить, и предоставил список имен, который возглавил Флакк.
Когда будущие палачи Флакка явились на Андрос, тот как раз возвращался из деревни в город, и посланцы Гая из гавани двинулись ему навстречу. Они увидели друг друга издалека, и Флакк тотчас же понял, зачем спешат к нему эти люди (ведь сердце человеческое — лучший пророк, особенно в несчастьях), свернул с дороги и кинулся прочь, не разбирая пути. Наверное, он забыл, что это остров, а не материк, и можно бежать сколь угодно быстро — все равно море преградит путь. А тут уже придется выбирать — или кидаться в море, или быть схваченным на самом краю. Из этих двух зол, конечно, меньше последнее — лучше погибнуть на земле, чем в море, ибо природа дала для обитанья людям и прочим сухопутным существам не воду, а землю, и не только живым, но даже умершим, дабы земля сама принимала их, когда они рождаются на свет и когда уходят из жизни навсегда.
Преследователи одним прыжком нагнали Флакка и схватили его. Одни тотчас же стали рыть яму, другие силой тащили Флакка, который неистово сопротивлялся, кричал, а потому то и дело натыкался на мечи, подобно пойманному зверю, и весь был изранен, ибо он так тесно сплелся с убийцами, что не давал им направить удар, и те кололи куда попало; так Флакк сам усугубил свои страданья: руки, ноги, голова, грудь, бока — все было рассечено, и он лежал, как будто приготовленный для жертвоприношенья. Так справедливость пожелала уравнять число ударов, нанесенных Флакку, с числом беззаконно убитых им евреев. Все вокруг Флакка было залито кровью, бившей ключом из его жил, рассеченных на части. Когда же труп потащили в яму, он тотчас же распался, ибо сухожилия, связующие тело в единое целое, были разорваны.
Все эти испытания, выпавшие на долю Флакка, явились вернейшим доказательством того, что еврейский народ не обойден вниманием и опекой Всевышнего.